Центр современной практической философии

Болдыгин Г. В. О пользе и смысле истории

Вопрос о пользе истории – один из самых непростых вопросов в европейской научной традиции. Начало ей положил сложившийся в Древней Элладе культ истины, которую требовалось достигать и доказывать независимо от того, согласуется ли истинное знание с убеждением большинства или идёт наперекор ему, приятно ли оно человеку, народу и всему человечеству или это знание горькое и отвратительное, полезное оно или бесполезное.

Подобного культа не знали великие древневосточные цивилизации, в которых отсутствовало унизительное, как считалось, требование к гуру, учителю, сэнсэю доказывать кому-либо и тем более ученикам истинность своих высказываний. Даже во второй половине 19 в. культ истины ради истины не был знаком китайцам, которые  при переводе на родной язык учебник по евклидовой геометрии отбросили все доказательства, убедившись в их практической бесполезности: задачи можно решать, запомнив лишь теоремы и благополучно забыв их доказательства. Видимо, они сочли математические доказательства своеобразными интеллектуальными украшениями, европейскими церемониями.

Геродот, будучи уроженцем окраины эллинского мира, не был ревностным адептом культа истины набирающего в афинские и италийские годы его жизни всё больше приверженцев, хотя и критически оценивал достоверность некоторых источников своих устных рассказов, письменные записи которых были опубликованы его почитателями. Эти записи он (или почитатели) и назвал Историей. Строго говоря, Геродот и не был историком. Жанр, в котором он работал, эллины называли логографией – описание словами географических, этнографических, исторических сведений вернувшимся из странствий путешественником. Много веков спустя с помощью подобных рассказов отставные суворовские солдаты расширяли кругозор своих односельчан. Первым историком в современном понимании был Фукидид, а его История Пелопоннесской войны – и по нынешним меркам является образцом исторической реконструкции того, что было, где оно было, когда оно было, не ставившей перед собой цель назидания или какой-либо иной отчётливой практической цели. Книга Фукидида стала для его современников образцом добросовестной реконструкции прошлого, а для нас – главным источником знаний о войне Спарты и Афин.

Но зачем нам эти знания о сражениях, подвигах, союзах и предательствах почти двухтысячелетней давности? Что ищем мы в их описаниях? Что искали в них современники Фукидида? Что подвигало его самого к описанию того, что ушло в никуда и никогда уже не вернётся?

Эти и подобные им вопросы волновали даже вовлечённых в культ теоретического (созерцательного)[1]знания, которое (в отличие от знания практического о действиях, с помощью которых можно достигать нужных результатов) даёт познающему единственно лишь бесполезную истину. И в самом деле, какое дело было осуществлявшим Индустриальную революцию 18-19 вв. парикмахерам и другим малообразованным ремесленникам до теоретической механики, которую они не знали, до теплотехники, которая появилась только после изобретения ими паровых двигателей? Зачем нам знание законов природы, которые невозможно изменить и которые, подобно юридическим законам, разрешают делать всё, что ими не запрещено, не говоря ни слова о том, что означает это всё?

Вопрос о полезности знаний, говорящих о том, что есть, и ничего не говорящих о том, как это изменить или использовать в собственных целях, возник вместе с формированием основ теоретического познания. Уже Платон, первым описавший и бескорыстную любовь к знанию, без которой невозможна восхищавшая его любовь к мудрости, пересказывает анекдот о Фалесе, доказавшим полезность астрономических наблюдений, благодаря которым он вычислил богатый урожай маслин и нажился на спекуляции маслобойнями. Неоднократно европейскими мыслителями поднимался и вопрос о полезности истории: о целях, ради которых можно использовать историю как средство, и способах этого использования.

Лучше всего на этот вопрос ответил Ф. Ницше в работе О пользе и вреде истории для жизни. Ницше, полагавший творчество (созидание нового) главнейшим атрибутом жизни, и противопоставлявший её смерти, считал историю с её влечением к отжившему чрезвычайно вредной. Творчество, по его убеждению, возможно только в сумеречной атмосфере незнания, а потому требует забвения прошлого, отвлекающего жизнь от созидания нового. Похожих взглядов придерживались и руководители Советского государства, боровшиеся с пережитками прошлого и отменившие в середине 1920 гг. преподавание истории в школах и исторические факультеты в вузах. И то, и другие были восстановлены только через 10 лет, видимо, по тем же соображениям, которыми руководствовался Ницше, признавая, что познание прошлого, будучи порождением самой жизни, может быть использована ею как средство для 3-х своих  целей в виде 3-х типов истории, правда, при строгом контроле за ними. Во-первых, монументальная история может дать стимулы к подражанию и усовершенствованию. Во-вторых, антикварная история, с помощью почитания прошлого, помогает сохранять жизнь. В-третьих,– критическая история полезна тем, что помогает освободиться от оков прошлого и разрушает его, чтобы иметь возможность жить дальше[2].

Как кажется, после Ницше об истории как полезном средстве ничего нового сказано не было. Конечно, за эти годы сфера использования истории значительно расширились. Возникли целые отрасли знания, для которых реконструкции давнего и совсем недавнего прошлого (например, соцопросы, сразу же после их проведения становящихся достоянием истории) являются базой для построения различных социологических, экономических, историософских концепций. Но история как знание о прошлом для очень многих является не средством, но целью, достижение которой оправдывает их труды и усилия. Это обстоятельство позволяет поставить вопрос о смысле исторического познания. Может быть, ответ на этот вопрос позволит понять, зачем история историкам и нам, их читателям, которые не собираются использовать её в политических и каких иных практических целях.

Вопрос о смысле истории – это не вопрос о цели, к которой осознано или бессознательно движется человечество. Этот вопрос, во-первых, о значениях слова история, а во-вторых, о смысле исторического познания, т.е. цели, которая побуждает историков разыскивать в прошлом неизвестные нам события или по-новому представлять хорошо известные. Термин смысл истории подразумевает также прояснение цели тех, кто вместе с историками вникает в дела минувших дней. При всём сходстве цели историков и читателей или слушателей их описаний существенно различаются.

В русском языке слово смысл при логико-семантическом анализе суждений используется как синоним термина значение. Когда же речь идёт о смысле поступка или смысле жизни, это слово означает цель, ради которой человек решился на поступок в первом случае, а во втором смысл – это  мысль, неразрывно связанная с нашей жизнью. Она поддерживает нашу решимость жить и дальше, при ясном осознании того, что смерть неминуема. Цель поступка, не всегда одна и та же у всех людей; она скрыта от других и не всегда ясна тому, кто этот поступок совершает; в случае же осознанности смысл поступка – это мотив. По большей части не вполне ясна человеку и цель его жизни, которые настолько срослись друг с другом, что попытки абстрагировать цель, сделать её отчётливой, удачными бывают крайне редко. Чаще всего цель собственной жизни распознаётся человеком лишь при её достижении или разочаровании в ней, или в случае понимания её недостижимости. И тогда жизнь, ставшая бессмысленной, уходит от него, если он сразу же не найдёт достойную замену прежнему смыслу.

Слово история и его аналоги, происходящие от греческой historia, во всех европейских языках имеет два основных значения. Первое и, как многие считают, главное из них  – это совокупность событий прошлого. Второе основное значение истории – это описание событий прошлого, чаще всего научное. Все другие способы использования этого слова – вариации двух основных значений. Например, различного рода житейские истории, т.е. события  недавнего прошлого из частной жизни, передаваемые в устной форме рассказчиком, который считает их чем-то примечательными. Память о них недостоверна и недолговечна, если её не зафиксировали письменно или в печатном виде – в виде исторических анекдотов, героями которых являются знаменитости своей эпохи, оказавшие своими неординарными поступками реальное или мнимое воздействие на современную им жизнь и тем самым на последующую историю.

К житейским относятся и скандальные истории, в которые, по уверению Н.В Гоголя, постоянно попадал Ноздрёв, названный из-за этого писателем историческим человеком.  Использование слова история для обозначения скандала совершенно оправдано, по меньшей мере, в границах русского языка. Скандал – это событие прошлого, пусть и недавнего, (следовательно, он уже история в первом значении этого слова), из-за своей неординарности получившее огласку, благодаря чему оно стало одной из историй (во втором его значении), которые какое-то время пересказываются и обсуждаются.

И вот что странно: если бы никто не рассказал о скандале, не создал тем самым его историческое описание, ставшее общественным достоянием, то скандала не было бы вовсе. Скандальность, под которой чаще всего понимают из ряда вон выходящее нарушение норм приличия, сама по себе не делает происшествие скандалом. Историей, в которую не следовало бы попадать, т.е. скандальным событием прошлого, делает рассказ о нём, огласка, его историческая реконструкция, ставшая достоянием близких, далёких, а то и вовсе незнакомых людей. Нет огласки, нет скандала, нет истории, в чём к своему удовольствию убедился другой гоголевский персонаж – оскорбившийся вначале и затем забывший об унижении поручик Пирогов из Невского проспекта.

Но разве не так же обстоит дело со всеми событиями прошлого, которые описывают многочисленные научные истории – политическая, социальная, культурная? Мы ничего не знаем об этих событиях помимо того, что говорят о них соответствующие истории, без которых событий прошлого как бы и вовсе нет. Но почему как бы? Их ведь и на самом деле нет: они исчезли в далёком или недавнем прошлом. Они  есть лишь в виде исторических реконструкций, которые одни только и делают их сопричастными бытию – событиями. Вот почему одно и то же слово история обозначает и события прошлого, и их описание. Но были ли эти события в прошлом, или их вовсе не было, и были ли они такими, какими рисуют их исторические реконструкции, – решение этих вопросов зависит от мастерства историка и множества факторов, влияющих на восприятие его разысканий современниками и потомками. Сравнить безвозвратно исчезнувшее событие с его описанием не удавалось ещё никому.

Есть ещё несколько научных дисциплин, у которых полностью либо частично совпадают предмет науки и её имя, например, география и геология. Предметом их изучения являются единичные объекты – поверхность Земли в первом случае и её внутреннее строение – во втором. Единичными являются и предметы исторических реконструкций, однако их единичность обусловлена не уникальностью изучаемого объекта, как считали, неокантианцы В. Виндельбанд и Г. Риккерт, а специфическим методом, который требует от историка описывать вполне рядовое (с точки зрения унифицирующего свои предметы метода естествознания) явление как неповторимое, имеющее своё собственное лицо, не схожее ни с кем и ни с чем. Два метода, утверждали они, формируют в нас два различных образа действительности: один из них – мир природы, где не бывает ничего принципиально отличного от другого, но всё подчинено вечным и неизменным законам, и культурно-исторический мир, в котором всё единично и уникально. В мире истории, подчёркивал неповторимость описываемых ею явлений О. Шпенглер, используются порядковые числительные, запрещающие менять местами слагаемые, образующие в сумме историческую дату, что, однако, легко позволяют делать количественные числительные, лежащие в основе образа вечной, всегда повторяющей себя природы.

Можно поспорить с тем, что оппозиция природа-история определяет горизонт мышления любого народа в любую эпоху. Трудно лишь оспорить то, что для историка нет более почётной задачи и более радостного результата, чем обнаружение в повседневной рутине прошлого из ряда вон выходящее событие, либо вовсе неизвестное большинству его современников, а потому никем не описанное, либо кардинальное изменение его облика, сформированного прежними описаниями. Неповторимое, уникальное, единичное – будь оно поступком отдельного человека или движением больших масс людей, правовой системой исчезнувшего государства или религиозным культом небольшого племени, научным менталитетом эпохи или её доминирующими предрассудками – всё это и многое другое, имеющее своё собственное лицо, интересно и историкам, и нам, их читателям и слушателям.

Уникальность воссоздаваемых историками событий прошлого задаёт их изолированность друг от друга и наличие между ними лакун, которые позволяют социологам и политологам, науковедам и религиоведам выдвигать самые разнообразные гипотезы о причинах этих событий и их последствиях, о направленности исторического процесса и его движущих силах. Историки, бывает, и сами строят подобные гипотезы, покидая предмет своей науки – единичное и неповторимое. Становясь квази политологами, квази социологами, квази науковедами и т.п. они начинают видеть в реконструкциях уникального не конечную цель исторических разысканий, не их смысл, но всего лишь промежуточный этап, полезное средство для иной более высокой цели, например, для иллюстрации и верификации с помощью исторических фактов философско-антропологической, социальной или иной обобщающей теории.

Верификационные возможности так называемых исторических фактов в человеко-и-обществоведении не мéньшие, чем эмпирические данные в естествознании. Но и не бóльшие. Цель и предел возможностей верификации в естествознании – демаркация научного языка от всяких других. Факты истории  рассматриваются авторами социологических, политологических, экономических, антропологических и других подобных теорий в качестве аналогов эмпирических данных в естествознании, призванных убедить читателей в их правоте. Не в истинности, а в большей, чем у конкурирующих авторов, верифицированности и, следовательно, большей научности их собственных теорий. Но историческое описание единичного события не является эмпирическим и тем более фактом, а результатом умозаключений историка о том, чего уже нет и, может быть, никогда не было. Ссылка на исторические реконструкции верифицирует, конечно, научную добросовестность авторов теорий, изучивших множество высказываний о прошлом  и ускользающем в него настоящем, но никак не их истинность и правоту в споре с конкурентами. Известное нам прошлое – исходный материал гуманитарных и обществоведческих концепций – это совокупность мыслей историков о неповторимых событиях, связанных между собой лишь хронологической последовательностью, отнюдь не говорящей о том, что предшествовавшее во времени – причина последующего.

Мир истории – это мир целей, где не всякое предшествующее событие является причиной последующих поступков людей, а лишь то, которое попало в поле их внимания. Но даже в этом случае оно отнюдь не причина, неотвратимо вызывающая определённые действия, а лишь повод для самых несхожих поступков. Летний дождь – это не причина, а повод: одним зайти в магазин, другим – покрасоваться с новым зонтиком, детям – попрыгать по тёплым лужам и т.д. Повод – это предыдущее событие, прошедшее через призму людских целей. Мотив же – оправдание инициированного  поводом поступка, доказательство человека самому себе осмысленности собственных действий, их рациональной целесообразности. Однако человек, homo sapiens, разумен лишь отчасти. В формировании его целей участвует не только разум, но и страсти (аффекты), лишь частично контролируемые им, а подчас вовлекающие человека в авантюры, смысл которых из-за иррационального происхождения собственных целей он и сам не всегда способен объяснить.

Способен ли историк выявить все эти цели, без знания которых реконструкции событий прошлого будут неполными и недостоверными? Что интересного и полезного для нас в констатации единичных, неповторимых и не вполне разумных поступков исторических персонажей? Что нам до того, был ли Александр Меньшиков потомком польских шляхтичей, как утверждал он сам, либо простолюдином, как утверждали его враги? Что сможет дать нам точное знание о его происхождении? Чем это знание может послужить нам, живущим через 300 лет после его смерти?  Ответ давно известен: история учит лишь тому, что она ничему не может научить. Но историков не смущает бесполезность их работы для тех, кто хочет использовать их реконструкции в качестве средства для своих собственных практических целей. Никакие резоны не отвращают их от любимого занятия – извлечения из мрака прошлого единичных событий. Что движет ими, помимо присущего европейской науке культа любви к знанию ради самого знания? Неужели дело только в любви к почестям и славе? В чём смысл исторических разысканий? Какую цель в действительности преследуют они? Чем вызвана любознательность историков и их читателей к целям, вызывавшим поступки людей, давно ушедших от нас, или хотя бы к их мотивам, оправдывающим эти поступки?

          Историческая реконструкция обязана описывать  реально случившееся, а не фантазии их автора. Л.Ранке и его великие ученики И.Г. Дройзен и Я. Буркхард, вырабатывая в 19 в. условия достоверности исторических описаний, пришли к выводу, что не все единичные события прошлого могут быть их предметами, а лишь те, которые можно воссоздать на основании письменных источников. Все остальные свидетельства минувшего являются либо доисторическими, либо неисторическими. Разработка понятия исторического позволило отграничить научную историю не только от мифов, легенд, житейских историй, но и от активно формировавшихся в 19 в. наук о прошлом – палеонтологии и археологии. Письменный источник требует критического прочтения и сопоставления с другими письменными документами, поскольку их прямые или косвенные свидетельства о событиях обусловлены собственными целями и мотивами их авторов, очень часто ими скрываемыми и, бывает, не осознаваемыми. Оказалось, что без выяснения мотивов как участников событий, так и авторов их свидетельств невозможна достоверная историческая реконструкция.

Не вдаваясь в обсуждение реальных возможностей появившихся в 19 и 20 вв. многочисленных техник понимания мотивов, которыми руководствовались люди  иных и уже исчезнувших культур, зададимся вопросом о смысле этого постижения. Что оно даёт историку? Что оно даёт нам, его читателям? Разве не всё равно, каким мотивами руководствовался исторический персонаж, осуществляя свои поступки? Считается, в  истории нет сослагательного наклонения, а поэтому бессмысленно задаваться вопросом, какими были бы поступки при иных мотивах. Историк должен говорить только о том, что действительно было, а не о том, что могло бы быть. Событие прошлого не знает альтернатив. И никому не дано этого знать. Оно – такое препятствие для фантазий и домыслов, которое никому невозможно обойти или преодолеть каким-то другим способом. Считается, что в познании подобных необходимостей и заключается смысл истории, её главное назначение, её цель.

Однако поступок, перейдя в прошлое и благодаря этому став необходимым событием, вовсе не стал от этого неизбежным. Он мог быть иным. И мы знаем об этом. Мы не знаем лишь, каким он мог быть. Но люди, ставшие под пером исследователей прошлого историческими персонажами, знали, что они могли поступить не так, как они поступили, что в сложившихся обстоятельствах они были достаточно свободны, чтобы избрать иную цель и иные средства для её достижения. Главное, чего они не знали, – это отдалённые последствия своего свободного выбора. Зато это знают потомки, которые способны рассудить, были ли предки правы в своём выборе и не принесли ли их поступки непоправимый вред будущим поколениям.

Предки – подсудимые потомков. Каждое новое поколение вершит свой собственный суд истории, в котором историки и мы, читатели их реконструкций, играем разные роли. Часть историков представляет сторону обвинения, другая – сторону защиты. Первая на основании различных улик и свидетельств воссоздаёт картину случившегося, доказывая злокозненность мотивов исторического лица либо его преступную халатность. Историки-адвокаты на тех же или впервые обнаруженных основаниях рисуют картину того же события, которая, однако, демонстрирует отсутствие преступных мотивов, без которых, как известно, нет и преступлений, осторожную предусмотрительность и благотворность для потомков совершённого подзащитным историческим лицом или группой лиц.

Два образа случившегося выносятся на наш суд – суд читателей исторических сочинений, выносящих свой вердикт, который никогда, однако, не сможет стать единодушным и окончательным. А это значит, что работа историков никогда не закончится и смысл её в том, что они и мы, их читатели, откликаемся на последнюю молчаливую, а иногда и высказанную в мемуарах просьбу предков вникнуть во все обстоятельства, предшествующие и сопутствующие их свершениям, в том числе и в их мотивы. Мы, читатели, в роли присяжных своего поколения, судим навсегда ушедших от нас. Мы не можем их не судить. Мы так же, как и они в своё время, боимся суда истории и всё же жаждем его, потому что знаем: для нас и для них нет страшнее наказания, чем забвение равнодушных потомков, неспособных и даже не желающих отличить наше лицо от всех иных. Пусть вечные муки по приговору страшного суда, пусть проклятия потомков, вынесенные судом истории, только не полное исчезновение моего Я в обезличивающей тьме прошлого, полагает ибсеновский Пер Гюнт, а с ним и все, кто вырос в ареале влияния иудео-христианско-мусульманского культов.

Но не к этому стремятся, например, буддисты, для которых обособленное существование, пусть даже в раю, вовсе не смысл жизни, а наказание. Цель буддиста, делающая его жизнь осмысленной, иная – прекращение перерождений и расставание с обособленностью своего Я путём слияния его в нирване со всем миром. В буддизме нет поэтому интереса к истории, которая ценит лишь единичные события и обвиняет или оправдывает предков. Нет истории и в индуизме. Нет её ни в одной религии, а есть лишь мифы – рассказы, задающие в виде житейских историй образцы правильных и неправильных поступков. Иногда мифы включают в себя детали прошлого, зафиксированного иными источниками. Однако смысл мифов не в установлении того, были ли на самом деле те или иные неповторимые события прошлого, были ли они в том месте или каком-то ином, в то или совсем в другое время. Их цель в побуждении людей к постоянному воспроизведению одобряемых религиями норм поведения и к недопущению того, что не одобряется. Религиозные истории всегда полезны: они используются как средства для каких-то своих, неисторических, целей, но никогда не рассматривается в качестве итоговых самоцелей. Историку нечего делать с мифами, наиболее действенным преподнесения которых был и остаётся устный и по возможности ритмический рассказ о его историях. А главное, суд над их героями уже свершился, и его окончательный вердикт вынесен не людьми, а потому и не может быть оспорен.

В древнем и средневековом Китае и в странах Дальнего Востока и Юго-Востока, где были влиятельны китайские традиции, не исчезнувшие окончательно до сих пор, образование было по преимуществу историческим. Претендент на вакансию становился студентом и тщательно изучал в течение большого срока заранее обусловленное сочинение, в котором излагалась истории правления прославившихся администраторов соответствующего ранга или победы полководцев. В основе обучения лежал прецедент, которым руководствовались чиновники и полководцы в случае возникновения схожей ситуации. Интерес к прошлому здесь, как и в мифах, сугубо утилитарный, а потому исключает концепцию истории как самоценного изучения неповторимых событий прошлого.

Европейские историки, смысл деятельности которых – служение суду истории, в прениях сторон создают всё более подробные образы событий прошлого, которые уже оказали когда-то воздействие на современную им жизнь, а отдалёнными, не всегда различимыми, последствиями – и на нашу. Что делают среди нас эти ожившие в исторических реконструкциях призраки прошлого? Воздействуют ли они вновь на нас? В чём состоит это воздействие? Возможно ли целенаправленное использование этих призрачных образов, сила которых после их извлечения из тьмы забвения, бывает, во многом превосходит их прежнюю мощь? Надо быть осторожными в общении с ними. Вспомним. Эпоха Возрождения с непревзойдённым аморализмом её титанов и последующими катаклизмами началась с невинного, на первый взгляд, устранения белых пятен в истории, важнейшими из которых были установление подложности Константиновой грамоты и перевод Библии на народные языки. Вспомним также о призраках, проявившихся в белых пятнах истории СССР и КПСС, которые вырвались из рук инициаторов перестройки, пытавшихся  использовать их для ускорения и демократизации, и в значительной степени поспособствовали крушению и СССР, и КПСС, и всей мировой системы социализма.

Действенность исторических реконструкций может быть чрезвычайно большой, а её последствия ещё более темными, чем могильная тьма прошлого. Будущее, которое наступает в результате наших решений, иное, чем то, которое задаётся законами природы. Комета Галлея, всегда будет с регулярной периодичностью приближаться к Земле. И мы знаем, когда нам её ждать в следующий раз. Если, конечно, человечество не овладеет когда-нибудь средствами, способными изменить орбиту несчастной кометы для своих собственных целей. Будущее, вызванное нашими свободными поступками, в том числе и реконструкциями историков, не предсказуемо, а всего лишь предполагаемо. Его невозможно знать. В него можно только верить, верить в то, что наши действия, которые мы вольны совершать и не совершать, приведут нас к желаемой цели. Обязанность историков – помнить об этом. Подобно средневековым алхимикам, пытавшимся изменить божественные, по их убеждению, природы вещей, и очищавших перед Великим деянием свои души от всех греховных помыслов, историкам следовало бы очиститься от соблазна послужить  своекорыстным интересам той или иной политической партии, той или иной теории, обещающей знание законов человеческого существования или causa finalis исторического процесса. У историков есть более важная и почётная задача – содействовать суду истории, раскрывая мельчайшие обстоятельства расследуемых ими дел, включая разумные мотивы подсудимых и их неразумные цели. Эти исследования, являющиеся откликом на мольбы ушедших от нас рассудить их, составляют смысл исторической науки, не всегда осознаваемую её служителями цель. Стоит помнить, что высказывание истина рождается в спорах сложилось в древнегреческих дикастериях (гражданских судах), где бескорыстные дикастесы (судьи, а прежде – справедливые делители трофеев и общинных земель) помогали в судопрениях сторон раскрыть алетею (истину), тщательно скрываемую от других, а иногда скрытую от них самих. С тех споров ведёт своё начало и выражение научное открытие.

Но историки – люди, и ничто человеческое им не чуждо, в том числе и иррациональные страсти, побуждающие одних занимать позицию обвинения, других – защиты. Симпатии и антипатии рождаются не в разуме, которому далеко не всегда удаётся контролировать поступки, диктуемыми страстями. Закономерен вопрос: не мешают ли пристрастия историков объективному расследованию интересующих их событий? Нет. Разумно-хладнокровными бывают лишь сознательные фальсификаторы истории, расчётливо завлекающие политиков своим полезным для них товаром. Без страстного отношения к своей работе, без любви к истине невозможно её добросовестное разыскание. К. Гельвеций как-то заметил, что бесстрастие – это признак тупоумия, а Ф. Степун, объясняя раскрытие О.Шпенглером тончайших нюансов Апполоновской души его влюблённостью в греческую античность, писал, что любовь отнюдь не делает влюблённого слепым, но наоборот, позволяет увидеть в предмете своей любви то, что никогда не увидит в нём безразличное равнодушие. Однако неприязнь тоже прибавляет зоркости ненавистнику, выискивающему и, главное, находящему в ненавидимом признаки уродства, которые он не замечает либо легко прощает в близких и симпатичных ему людях, и даже просто в незнакомых и посторонних.

Не бесстрастны и читатели исторических сочинений – присяжные суда истории. Любящие и ненавидящие, они не позволят прекратиться его заседаниям, поскольку никогда не будут единодушными в вынесении приговоров своим предкам. Не позволят ему остановиться и предки, которые, как бы по молчаливому соглашению сторон, имеют право апеллировать к суду всё новых и новых поколений неравнодушных потомков. И так будет до конца времён, если он, конечно, когда-нибудь наступит, но тогда история в обоих значениях этого слова потеряет всякий смысл и прекратит своё существование. И никому уже не будет важно, кто подлинный автор пьес и сонетов  Шекспира и был ли на самом деле Ленин немецким шпионом.

[1] Слово theōria означает наблюдение, созерцание, которое древние эллины подразделяли на чувственное и умозрение.

[2]  «История принадлежит живущему в трояком отношении: как существу деятельному и стремящемуся, как существу охраняющему и почитающему и, наконец, как существу страждущему и нуждающемуся в освобождении».//Ницше Ф. Сочинения в 2 т. Т. 1, М. 1990. С.168-178